"После боя россияне собрали три КамАЗа своих "двухсотых", - ветеран АТО про криваву битву за Іловайськ

29 серпня на виході через обіцяний «зелений» коридор їх розстрілювали з усіх видів зброї регулярні війська Російської Федерації, які відкрито вторглися на територію України, передають Патріоти України. Далі - мовою оригіналу:

"По данным СБУ, в боях под Иловайском участвовали три с половиной тысячи российских военнослужащих: три батальонно-тактические группы, у которых было 60 танков, 320 боевых машин и 60 пушек. Выход из котла обернулся трагедией, которую нельзя описать никакими словами. Военная прокуратура официально заявила, что тогда погибли 366 человек, 429 получили ранения, 128 попали в плен, 158 пропали без вести. Однако очевидцы говорят, что потерь было гораздо больше. Об одной из самых страшных и горьких страниц в истории российско-украинской войны рассказал 35-летний киевлянин Александр Дейнега, позывной «Чуб».

— Александр, вы один из немногих, кто во время той кровавой драмы даже не был ранен…

— За то, что уцелел в Иловайске, что не получил увечий и ранений, благодарен Богу и своему армейскому опыту. Пригодились знания, полученные на военной кафедре Национального аграрного университета (я инженер-механик), потом в армии (после вуза служил в элитном спецподразделении «Барс» Внутренних войск — полгода как срочник, потом три года по контракту, демобилизовался в звании сержанта) и от отца, который увлекался военным делом. Я не лез на рожон, вертел головой на 360 градусов, потому что отвечал за себя и за своих парней.

— Вы же сбежали на фронт от молодой жены?

— Было такое. 4 мая женился, а 25-го уже находился в батальоне «Донбасс».

— Почему так поступили?

— Украина — моя страна. Когда начались события на востоке, знал, что должен быть там.

— Понимали, что это война?

— Да. На самом раннем этапе. 20 апреля в районе Славянска погиб мой двоюродный брат Михаил Станиславенко. Помните, ребята из «Правого сектора» попали под обстрел на блокпосту, и позже сепаратисты нашли в сожженной машине «визитку Яроша»? Миша был водителем того автомобиля. Он не активист, к Евромайдану (в отличие от меня) отношения не имел. Просто повез людей. Его тело долго не могли забрать. Вся семья очень тяжело пережила эту трагедию.

А окончательно понял, что все более чем серьезно, когда наши попали в засаду под Карловкой (23 мая 2014 года колонна батальона «Донбасс» наткнулась на засаду, кровопролитный бой длился четыре часа. — ред.).

В военкомате меня три раза отправляли домой. Когда пришел в четвертый раз, выяснилось, что они потеряли мои документы. У них не было информации, что я имею опыт и навыки: мы в армии проходили проведение защитных и штурмовых действий в условиях города, антитерроризм и т. п.

Увидел в «Фейсбуке» призыв вступать в «Донбасс», который, как оказалось, будет формироваться на базе военной части № 3027, где я проходил службу. Как только узнал, что их база в Петровцах под Киевом, сразу же отправился туда.

— Жена как отреагировала?

— Ей и родителям соврал, что меня мобилизовал военкомат. Даже показал повестку, которую сам себе сделал. Меня удержать было невозможно, так что родные смирились.

Я был назначен командиром 1-го отделения 1-го взвода 1-й роты батальона «Донбасс». Командовал взводом «Шульц» (капитан Сергей Шкаровский погиб 19 августа 2014 года от пули снайпера. — ред.), а ротой — «Тур» (капитан Сергей Петров погиб 29 августа 2014 года — он ехал в пожарной машине, которую боевики расстреляли в упор. —ред.).

1 июля наша рота выдвинулась в зону боевых действий. Мы участвовали в зачистке Николаевки под Славянском, Бахмута, Попасной, района Первомайска. А в Лисичанске боец нашего отделения водрузил украинский флаг над горсоветом.

Потом нас отправили в Курахово. 10 августа «Донбасс», «Шахтерск», «Азов» и «Днепр-1» получили приказ собрать вещи и амуницию на сутки и выдвинуться в Иловайск — провести разведку боем на окраинах.

Нам достался район с правой стороны перед городом. Там стоит депо и очень много путей с товарными составами. Разведка доложила, что за этим депо расположился противник. Командиры дали приказ проверить сведения, потому что был слух: в том месте могли находиться наши. Днем выдвинулись разведчики, а мое отделение их прикрывало. Оказалось, что за депо укрылись сепаратисты.

— Это были местные?

— Да. Но в любом случае эту гопоту курировали россияне. По ведению боя всегда можно отличить, воюют кадровые или «ополченцы».

В общем, они увидели одного из наших разведчиков, и началось. Непосредственно на железнодорожных путях завязался очень жесткий бой. «Сенсею» (Виктор Дектярев) оторвало два пальца, одним из первых выстрелов убили «Самолета» (Вадим Антонов) из моего отделения. Нас осталось пятеро. А сепаров, как позже выяснилось, — почти полсотни, если не больше. Они вооружены до зубов, а у нас только автоматы и ПКМ(пулемет Калашникова модернизированный. — ред.).

Подошли вплотную (до боевиков 20—30 метров) и стали перебрасываться гранатами. Нас разделяли бетонный забор и вагоны.

— Что-то кричали друг другу?

— Они, может, и орали, но мы ничего не слышали. Очень оглушало — гранаты взрывались в пустых вагонах, под которыми мы лежали. Да и не было тогда еще никакой борзости с их стороны.

Нас запросто могли окружить и забросать гранатами. Вызывал подмогу, но ее не было. Поэтому контролированно отошли. Забрать тело «Самолета» мы не смогли. Позже попытались сделать это еще раз, снова ввязались в бой, но тела уже не было.

Потом стало известно, что боевики заминировали акведук. Если бы по нему кто-то двинулся, мост обрушился бы. И нас красиво взяли бы в «кармашек», и никто не смог бы подойти. Кураторы у сепаров грамотные.

В то время никто с арапа не хотел брать город. Такой задачи не стояло. Просто надо было определить огневую мощь противника. Потому что циркулировали слухи: в Иловайске максимум до ста сепаратистов. Если так, думали мы, то запросто зайдем по главным улицам.

После этой операции мы опять вернулись в Курахово. Немного отдохнули. 16 августа где-то в полпервого ночи нас подняли по тревоге. Велели взять амуницию и БК (боекомплект) на сутки: «Выдвигаемся опять в Иловайск».

Не доехали до города. Переночевали в детском садике в какой-то деревне. На следующий день снова зашли в Иловайск. Но уже по левому флангу — окольными путями через села.

На окраинах стреляли минометы, были слышны автоматные очереди. Вечером заняли круговую оборону возле одной из школ.

— Люди были в городе?

— Все сидели в подвалах. Обстрелы были и с нашей стороны, и с той. Но до массовых разрушений еще не дошло. Мы заняли три этажа школы и несколько домов рядом. Ночь прошла более-менее спокойно. С утра сделали зачистку «нашей» стороны Иловайска.

— Как население к вам относилось?

— По-разному. Наше отделение расположилось в соседнем со школой доме. Его хозяин Михаил сразу приготовил ужин. И потом нас постоянно кормил. Он все время хвастал своим огородом и виноградником, много рассказывал о себе. Очень хороший мужик.

Мы его предупредили, что могут быть бои, поэтому лучше отправиться к его деду на окраину. «А кто вам здесь все расскажет и покажет?» — спросил он. Был с нами до Дня независимости. Но после первых обстрелов «Градами» я сказал ему: «Миша, отправляйся к деду. А то нам будет очень неприятно, если тебя зацепит».

Другие просто отмалчивались. Многие радовались нам, но так, чтобы никто не видел. Люди боялись высказать приязнь к «фашистам-донбассовцам». Если стоит мама с ребенком возле нас и просто разговаривает, другие косятся: ничего себе — спелась с «украми».

Расскажу один эпизод. На второй день мы снова защищали нашу сторону. Жара стояла невыносимая. Идем, еле ноги тащим. На четвертой или пятой улице от школы к нам вышла бабушка на двух палочках и вынесла блинчики: «Синки, добре, що ви прийшли, бо тут така нечисть розвелася».

Как после таких слов покидать город, зная, что там осталась та бабушка?

— Раненым было чем помощь оказать?

— Благодаря волонтерам препаратов хватало. В «Донбассе» по штату в каждом отделении боец-санитар, у нас это был «Яр» (Сергей Мищенко). У него медицинский рюкзак плюс еще рюкзак на взвод. А в ВСУ один медик на роту.

Боекомплектом тоже были обеспечены. На мне девять магазинов с патронами, десятый в автомате, еще семь—десять пачек россыпью, шесть гранат, аптечка, кровоостанавливающие жгуты, четыре ракеты, кевларовые бронежилет и каска, американские берцы. Мы были как новогодние елки.

— Как обстояло дело с водой и едой?

— Нехватку начали ощущать на третий день. Но до 25 августа еще было движение по дороге, по которой мы зашли. От нас вывозили раненых (ежедневно шли бои и артобстрелы) и убитых. А нам подвозили провизию.

Как-то пришла старушка: «Ребята, кто-то поросенка умеет заколоть? У меня два. Один вам, второго отнесу по соседям».

Когда мы из дома Михаила перешли в другой, там была голубятня. Полроты к нам приходило поесть классное мясо.

С водой было хуже. Местные показывали, из какого колодца можно пить, а из какого — нет. Пить хотелось все время. О гигиене мы в тот месяц вообще забыли.

После Дня независимости, когда нас «утюжили» и «Грады», и «Ураганы», и артиллерия, в огородах даже помидоров не осталось — снесло все. По нам гатили круглосуточно. Было уже не до поисков еды и воды.

— Как вы выходили из города?

— 29-го утром по команде.

— Иловайск уже был окружен?

— Да. Когда 25-го числа машина с ранеными не смогла выехать, поняли, что мы в кольце.

— Как вели себя люди в таких обстоятельствах?

— По-разному. Были и паника, и пассивность, и агрессия. Одни требовали от командиров «вырываться, пока кольцо полностью не сомкнулось». Они (человек 15) покинули Иловайск еще до официального выхода. Но из окружения в итоге не вышли. Назвать это бегством не могу. С ними я отправил ребят, которым психологически было тяжело.

Ежедневно «двухсотые» и «трехсотые» — какая психика это выдержит? Если человек сломлен, ему ничего не прикажешь. В таком состоянии ему лучше держаться подальше от боев.

Кто-то в себе замыкался. Кругом взрывается, а он сидит без движения. Были агрессивные настолько, что постоянно призывали: «Пошли их замочим». Они своими действиями провоцировали уже ненужные на то время атаки. Такой и сам погибнет, и огонь вызовет на нас.

— С родными могли выйти на связь?

— В Иловайске — да. Город был обесточен, но благодаря волонтерам мы имели генераторы, так что могли подзарядить телефоны. Рассказывали родным, что у нас все хорошо. А те сообщали, что мы в кольце. «Ничего, прорвемся. Не смотрите телевизор». — «А что там бахает?» — «Та то наши подрывают что-то».

Выход из Иловайска был спокойным. В Многополье встретились с колонной ВСУ — они стояли вокруг на блокпостах, а в самом городе не были.

Мы выезжали на «Богданах» и пожарных машинах, потому что своего транспорта после обстрела почти не осталось. А тут видим картину: ВСУ на МТ-ЛБ (многоцелевой бронетранспортер легкий бронированный. —ред.) и на «бэхах» (БТР. — ред.), даже пара танков есть. Настроение сразу поднялось: из ж… вышли. Правда, не знаем, куда идем…

Подбадривали друг друга: «Этими силами можно город взять и держать, сколько нужно». Реально была мощь — нас более трехсот человек и вэсэушников свыше тысячи.

В общем, 29 августа мы встретились. Стояли часа четыре. Командование что-то решало. Какой коридор? Куда выходим?

Колоннам приказали двигаться. К нашему большому удивлению, все ушли в одну сторону, наш батальон — в другую.

— Почему?

— До сих пор непонятно. Расследования Верховной Рады об Иловайском котле засекречены. Даже о потерях нет четкой информации. Бьемся уже четыре года, чтобы что-то узнать. Об Иловайской трагедии вспоминают же только в годовщины.

И вот началось самое страшное. Нашу колонну стали обстреливать минометы. Не прицельно — справа, слева. Потом мы поняли, что это нас так «красиво» подгоняли.

Получили команду прорываться с боем. Но, едва проехали полтора километра, на нас отовсюду обрушился шквальный огонь: танки, ПТУРы (противотанковая управляемая ракета. — ред.), пулеметы, БТР, БМП (боевая машина пехоты. — ред.), автоматы, гранаты. Мы как на ладони: слева пустое поле, справа — поле с подсолнухами, и дорога.

Одной из первых загорелась машина с большим красным крестом на борту. В нее попал танк. Раненые догорали на моих глазах.

Остановились, стали отстреливаться. Мы потом прикинули: за сорок минут у нас больше ста «двухсотых». Это ни описать, ни в фильмах показать, ни рассказать. Есть человек, и через полминуты его уже нет. Вот он целый и невредимый — и уже лежит без ног.

Машина «Тура» (царство ему небесное) шла одной из первых. Он увидел по левому флангу населенный пункт (это было Червоносельское) и дал приказ по радиостанции: «Все к домикам и закрепляемся». Многие туда не добрались…

Когда подъехали поближе, то поняли, что это всего-навсего пять или шесть домов. Там жили два старика и старушка. Спрятаться, по сути, некуда. Заняли круговую оборону.

Бой продолжался до вечера. Но мы дали достойный отпор россиянам. Потом видел лично, как они собрали три КамАЗа «двухсотых». Тела лежали в машинах штабелями. Еще мы уничтожили восемь единиц бронированной техники. Это при том, что у нас ни танков, ни пушек. Только стрелковое оружие и РПГ (ручной противотанковый гранатомет. — ред.).

В том бою «Усач» (Герой Украины Евгений Тельнов погиб 15 февраля 2015 года в бою под Широкино. — ред.) и «Брест» (Александр Федорченко) из стареньких советских РПГ сожгли два новейших российских танка Т-72. Один экипаж был уничтожен, второй взят в плен со всеми документами. В YouTube можно найти видео, как мы допрашивали россиян. От них узнали о масштабах брошенных против нас сил. Это хваленая Псковская десантная дивизия, артиллерийская дивизия и одна из самых элитных танковых бригад, плюс техника и вооружение.

Вечером все стихло. Наутро начались переговоры.

— Каким образом?

— По рациям, которые нашли у убитых. Мы — по российским рациям, они — по нашим. Переговорный процесс прерывался мелкими боями. Однако противник понял, что подходить близко глупо, поэтому просто отвели всех своих подальше и стали подключать минометы и артиллерию.

30 августа договорились с ними собрать с поля раненых и «двухсотых».

— Чтобы потом обменяться?

— Нет. Каждая сторона — своих. Мы выходили на поле, автомат за плечами, но не в руках, и собирали погибших и раненых.

К нам пришел российский старшина. Хотел забрать БМП с территории Красносельского: «А то на мне ипотека за трехкомнатную квартиру. Если технику не верну, мне вообще кранты. Меня сюда загнали».

— Разрешили?

— Нет, конечно. Потом они забрали эту БМП, но в нерабочем состоянии.

Еще мы с россиянами пайками делились.

— Как?

— «Хавать хочешь? Дай я твой попробую, а ты мой». Для них наши пайки были вкуснее, для нас — их.

Но если где-то что-то взорвется или хлопнет, сразу мелкая перестрелка.

Такая возня продолжалась целый день. Нам обещали помощь, мол, идет колонна техники. Когда днем над нами пролетела «сушка» (истребитель «Су». — ред.), закралась надежда, что все-таки кто-то будет прорываться.

Мы все время звонили. Кто куда мог. Чтобы хотя бы узнать, откуда помощь, и, может, с боем пойти навстречу. Но, увы, за сутки к нам никто не пришел.

Телефоны и рации сели. Зарядить негде, генераторы не включишь. Половина боекомплекта сгорела, тот, что был, отстреляли почти весь. Запасов оставалось на один бой. Не было даже лопат, чтобы вырыть окопы. Половина личного состава полегла. Полсотни раненых, которые не могли держать оружие, спрятали в погребах. У некоторых оставшихся паника, апатия и пассивность.

Около тридцати человек дождались темноты и решили сами выходить из окружения. Разрешил нашему пулеметчику идти с ними. А сам остался. Потому что «Яр» сказал: «Я без раненых не уйду». Ответил ему: «А я без тебя не уйду». Все отделение поддержало: «Командир, мы с тобой».

Мы остались. На следующее утро россияне дали три часа на раздумье: «Либо вы сдаетесь, либо сейчас артиллерией вас сотрем с лица земли. Вы никому не нужны».

Когда мы сказали, что у нас в плену их танковый экипаж, то услышали: «Какой экипаж? Вы давно их зарезали».

Россияне пообещали, что все раненые будут вывезены Красным Крестом на территорию Украины, а нас отправят в какой-то фильтрационный лагерь в Ростов, оттуда в Крым и в Украину, но при одном условии: мы сдадим оружие. Никаких разговоров о сдаче в плен сепаратистам не было. Но разве можно россиянам верить? Они нас подло обманули. Как и с «зеленым» коридором.

В конце концов, мы решили сдаться. Однако ни одна единица оружия россиянам не досталась. Мы все уничтожили.

— Что делали?

— Зажимали в деревьях, между кирпичами, гнули ногами стволы, взрывали запалы. Что-то выбросили в колодец, что-то в овраг. Да, автомат почти целый, но затвора от него нет. Он неизвестно где. Ребята специально бросали в костер металлические предметы, чтобы те потом были непригодны из-за термоусадки.

Только после этого сдались. Из Червоносельского нас вывели в поле, где мы ночевали под конвоем россиян.

— Вас унижали?

— Нет. Они почти не разговаривали, были настолько напуганы. Надо отойти в туалет — сразу три-четыре человека наставляют стволы новых АК-100 и винторезов (бесшумная снайперская винтовка. — ред.): «Куда? Ты что? Без разрешения!» Но никто в нас не стрелял. Пацанам по 21—23 года. По глазам видно, что боялись.

Они были ошарашены. Им рассказывали байки, что в добробатах воюют селяне с лопатами… Во время переговоров российский офицер с позывным «Лиса» признался: «У меня от дивизии остался только батальон. Мы не понимаем вас. Сам видел, как один шел на танк с пистолетом». Это у нас «Мирный» (Дмитрий Мануйлов) отличился.

— Вас кормили?

— Нет. У них самих еды не было. Мы от пленных танкистов узнали, что россияне три дня ждали нас. Окопались, подготовились.

В поле мы провели ночь и день. За ночь умер один наш раненый. У россиян нечем было оказать помощь. Даже своим. Они «Яра» водили на ту сторону, чтобы он кого-то спас.

Очень мучила жажда. Днем приехала военная машина, сзади бочка. Думали, сейчас хоть попьем. Они достали четыре упаковки полуторалитровых бутылок. Себе забрали три, нам дали одну на всех.

Мы им говорим: «Чуваки, рядом баштан. Давайте сходим и возьмем арбузы вместо воды». Они были в шоке, что у нас на полях растут арбузы, что так много подсолнухов.

Где-то к обеду прибыли в сопровождении БМП три машины Красного Креста. Они забрали всех раненых и под сопровождением повезли в сторону Кутейниково и Курахово.

Мы к раненым посадили девчонок. Некоторые ребята сами себя перебинтовали и тоже в машины попрыгали. Я их ни в чем не виню. Рассказываю, как было.

Раненых увезли, а оставшихся разбили на вэсэушников и батальон «Донбасс». Россияне к добробатам намного хуже относились.

Когда за нами пришла колонна (грузовики, легковушки, маршрутки с «колорадками»), стало понятно, что ни о каком возвращении в Украину через Россию и речи нет — транспорт явно местный. В общем, повезли нас в Донецк.

— Куда они вас там определили?

— В подвале СБУ я провел четыре с половиной месяца. Подвал — это бывшее бомбоубежище. Несколько комнат, общая площадь где-то 80 квадратных метров. Там больше сотни человек. Два неработающих туалета, нет ни дневного света, ни вытяжки.

Нас держали отдельно. Местные арестанты были на другом крыле, это так называемая яма. Ребята из ВСУ — на первом этаже. У них хотя бы окна были.

Потом половину наших забрали в Иловайск на восстановительные работы. А 25 «неблагонадежных и склонных к побегу» оставили в подвале.

Трое суток вообще не кормили. Первый раз дали один батон на десять человек и какую-то похлебку — без картошки, только крупа разваренная. «Для вкуса» в нее долили солярку. Это зэковский прикол. Потом постоянно в кашу подсыпали то щебенку, то песок.

Когда нас первый раз вывели на улицу, многие с голодухи теряли сознание прямо на ступеньках. Каждый из нас потерял минимум 20, а то и 35 килограммов за время плена.

Били систематически и подолгу. Кто пришел, тот и лупит. Едва заскрипят двери, все сразу по углам, чтобы под горячую руку или приклады автоматов не попасть.

Открывается дверь. Влетает гопота — пять—десять человек. Или бьют, или строят и промывают мозги. Если среди них россияне, то начиналось: «Я из Питера, пришел защищать Донбасс, русскую землю». Иногда ради развлечения сами охранники выводили по два-три человека и избивали.

После недели непрерывных избиений начались допросы. В первую очередь офицеров. Ребята возвращались жестоко побитые. Били чем попало, по чему попало. По спине — проводом от компьютера, который соединяет монитор и блок питания. На нем такой пластиковый тройничок. После экзекуций вся спина синяя. Еще охаживали резиновыми ментовскими дубинками и прикладами оружия, стреляли из пневмата резиной по ногам.

Вначале допрашивали российские гэрэушники. Потом менты и все кому не лень. Многие ребята не сознавались, что они снайперы или пулеметчики. К ним очень жестоко относились. Когда я сказал, что сержант и командир отделения, тоже сильно получил.

Однажды вызвали на допрос: «Готов?» Понимаю, что снова получать. Но нет. «Можешь расслабиться, ты же у нас не врун». Я вначале не врубился. А они достали список. «Что ты нам рассказывал? Фамилия, имя, отчество? Сходится. Прописка? Сходится. Телефон? Сходится. Должность? Сходится. О, точно командир отделения. Молодец, яйца имеешь. Свободен». А на пулеметчике, который сказал, что он повар, живого места не было.

Некоторых ребят после допросов мы заносили в туалет вчетвером. Если «по-маленькому», то держали над унитазом вниз животом, «по-большому» — спиной. Там допрашивали даже неходячих.

Поломанные ребра и челюсти, забитые почки и компрессионные переломы позвоночника — и никакой медицинской помощи. Еще пугали, что все «ненужное» отрежут. Но до такого не доходило.

— На работы водили?

— С октября убирали здание СБУ и во дворе. Нас по периметру охранял взвод.

Со временем стало чуть проще. Начали кормить. А перед обменом даже получали посылки. Хотя от них едва оставалась треть, но это намного облегчало наше существование.

— Когда сообщили родным, что живы?

— На третью или четвертую неделю. Последний мой звонок был из Червоносельского: телефон поймал сигнал UMC. Дозвонился жене. Реально попрощался: «Мы будем прорываться. Надеюсь, прорвемся. Но если что, я вас всех очень люблю». Жена заплакала: «Саша, я тебя тоже люблю. У тебя все получится. Ты прорвешься».

С родителями поговорить не успел. Дал телефон ребятам, чтобы те своим дозвонились. Единственное, о чем попросил: «Карточку потом выбросьте, а телефон разбейте».

Второй звонок был уже из Донецка. Получилась вот какая история. К нам часто с боевых дежурств приходили пять—семь сепаров. Им интересно было посмотреть на хваленый «Донбасс», на «фашистов», которые мальчиков в трусиках распинают и прочее.

Один из них после «осмотра» остался наверху с охранниками — то ли водку пить, то ли еще что-то, не знаю.

Нас как раз тогда стали по 15 человек раз в день выводить в туалет на улицу. До этого мы использовали ведра в этом же подвале, а потом все выливали в емкость в отдельной комнате. Надышались нечистотами…

И вот во второй половине дня нас вывели, и этот чувак начал: «Рассказывайте, кто где был, где воевал». Я сказал, что в Славянске. «О, мы там хорошо получили. Вы дураки, что нам тогда дали выйти». Спокойно так. Было видно, что он реально боевой парень. Слово за слово. «А родаки хоть знают, что вы здесь? Что, на допросах не дают даже позвонить? Держите телефон. Каждому по минуте. У вас очень мало времени».

Мы давай по очереди набирать своих. А у меня с цифрами как-то не очень. Единственный номер, который помню до сих пор, это номер жены. Но я вместо 063 набрал 093. Ответил мужчина. Понял, что ошибся: «Извините». Набрал правильный номер — «абонент поза зоною». По времени, блин, она как раз должна ехать с работы в метро. Так и не дозвонился. Хотя знал, что все равно родные ребят ей передадут, что я в порядке.

Вечером снова зашел тот боевой сепар: «Чуб» кто?" Я подошел. «Пошли». Думаю, опять получать. «Ты дозвонился днем жене?» — «Нет». — «Набирай, только что звонила».

Пообщался с женой: «Жив-здоров, не ранен. Надеемся, что вытянут. Сбрось 50 гривен на этот счет и больше сюда не звони. Со мной такой-то и такой-то».

Потом на допросах дали еще пару раз позвонить.

— Вас отпустили 24 декабря 2014 года. Как все проходило?

— Очень банально. Мы узнали буквально за полтора дня, что готовят списки. Но до последнего момента все были в неведении.

Когда составляли списки, вызывали в их разведуправление и там внушали: «Ты понимаешь, билета обратно нет. Знаем все о тебе и твоей семье. Будешь сильно выделываться или узнаем, что ты снова на фронте, ни тебе, ни семье не позавидуешь».

Утром во двор вывели первых пятьдесят человек, чтобы сажать в транспорт, однако они потом вернулись в подвал, а взамен взяли других.

Перед нами выступил Захарченко: «Я надеюсь, все поняли, что вас всех бросили, что вы осознали свою ошибку. Кто из вас еще пойдет воевать?» Все промолчали. «Кто поедет домой?» Опять молчание.

Он был со свитой и телевидением. В свите оказался российский генерал. Его «спалил» наш офицер с позывным «Лермонтов» (Михаил Николов). Он узнал сокурсника по военному училищу: «Коля, ты же российский офицер, что ты здесь делаешь?» Тот ничего не ответил. Земля круглая…

В общем, доехали до Чугуева, потом на самолете долетели до Василькова, где нас встретил президент. Сутки промурыжили в части и отпустили домой.

Полгода проходил реабилитацию — спина из-за этих «нагрузок» чуть устала. И вернулся в батальон, который стоял под Широкино.

По возвращении домой стал частным предпринимателем, занимаюсь недвижимостью. Параллельно волонтерю и возглавляю общественное объединение «Софиевка АТО».

— Как изменились отношения в семье? У многих фронтовиков ведь разлады.

— У меня огромное уважение к жене за то, что дождалась. Она жила вместе с моими родителями. Они друг друга очень поддерживали. Отец каждый вечер ходил встречать ее с маршрутки. Вместо меня…

Проблемы с адаптацией к мирной жизни были. Поначалу вспыхивал по любому поводу. Встречи с ребятами сопровождались водочкой. Мог три дня подряд «встречаться». Потом взялся за ум, и все наладилось.

Единственная моя договоренность с женой сейчас — раз в две недели я вижусь с побратимами. Посидим, погомоним, слезу пустим, посмеемся. И по домам.

У нас это уже не отнять. Ребята, с которыми я воевал, это та же семья…"